Е. Ш. – Вы говорили до этого, что Степун - это человек «серебряного века». Как Вы думаете, почему он написал о «серебряном веке» так поздно? Я имею в виду его последнюю книгу „Mystische Weltschau“.

 

Л. Л. – Мне кажется, что он постоянно писал об этой эпохе. Если почитать его «Мысли о России», которые он начал уже с 1923 года печатать в «Современных записках»[6], то, конечно, ясно, что «Мысли о России» - это, в сущности, тот фундамент, на котором строилась эта его замечательная книга воспоминаний, потому что он использовал в ней эти опубликованные в 20-е годы очерки. Так что, я думаю, он никогда не переставал думать о том, что Россия потеряла после прихода большевиков к власти, и этот «серебряный век» присутствовал всегда в его произведениях, в его очерках. Конечно, особенно после двух вынужденных уходов из активной жизни – когда ему пришлось  бежать и жить в провинции после прихода большевиков к власти, и в 1937 году, когда он в Германии  потерял право преподавания. Ему также надо было, уходя из активной жизни, как-то переосмыслить прошлое и это тоже стимулировало, наверное, более интенсивное переосмысление того, что происходило с ним в начале XX века.

 

Е. Ш. – Значит, определённый кризис и потом попытка переосмысления, взгляд назад?

Л. Л. – И время появилось.

 

Е. Ш. – Как Вы думаете, Степун больше русский или немецкий философ? Где его лучше знают: в России или в Германии?

 

Л. Л. – На этот вопрос, мне кажется, почти невозможно ответить. Я думаю, что это действительно невероятно удачный синтез. Он до такой степени и русский, и немецкий мыслитель! Редко так бывает, что человек так глубоко укоренён в двух культурах, что трудно разделить его на какие-то две половинки. Он как двуликий Янус с такими же корнями в одной и в другой духовной традиции. Но всё-таки, может быть, хотя он и в эмиграции тоже пытался объяснить русским эмигрантам Германию и у него было много статей о Германии, о немецких мыслителях и так далее, ещё более важной его миссией было объяснить Германии Россию, потому что он этим занимался всю жизнь. В эмиграции это была его главная миссия. Хотя он и преподавал социологию, но  объяснение России немцам  было, все-таки его главным занятием. Это делали, конечно, и другие эмигранты. Это делали и Франк, и Федотов (во Франции).  Кроме того, мне кажется, что Россия, православие, восточное христианство его духовной структуре ближе чем западная протестантская или католическая культурная традиция. Я думаю, что он всё-таки более русский православный мыслитель, чем западно-германо-романский.

 

Е. Ш. – Сближался ли Степун в течении своей жизни всё больше с убеждениями славянофилов?

 

Л. Л. – Я думаю, что Степун всё-таки один из самых блестящих представителей русского европеизма. Он - русский европеец. Славянофилы были, конечно, тоже европейцами, но они очень отрицательно относились  к Западу. У Степуна этого нет. Я вижу в Степуне человека, который всё время борется против этого предрассудка, который укоренён и в России, и на Западе, что Россия – это не Европа. Он всё время говорит, что Россия – это не запад Азии, а восток Европы. И поэтому он так сурово расправился с евразийским соблазном. Он всё время критиковал евразийцев и их любовь к Азии. Он подчёркивал, что у России, конечно, есть и европейская и азиатская суть, но не от одной из них она не может отказаться. И всё-таки, главное, что он в России видел, это то, что он считал её европейской страной. Поэтому я думаю, что даже если у него было понимание своеобразия русской или православной культуры, или её положительная оценка, он никогда не закрывал вот этой форточки, этого окна в Европу. Оно всегда в его мышлении присутствовало.

 

Е. Ш. – Каковы были взаимоотношения Степуна с Третьим рейхом и со сталинским СССР?

 

Л. Л. – Когда нацисты пришли к власти, конечно, уже ничего нельзя было больше сделать. Die Würfel sind gefallen. Предотвратить можно было только их приход к власти. Степун пытался всячески это сделать, критикуя и большевизм, и нацизм – то есть обе формы тоталитаризма. Но это, к сожалению, не помогло. Для тоталитарных обществ или тоталитарных режимов является характерным, что когда они приходят к власти, то свергнуть эти режимы изнутри практически невозможно. Потому что тоталитарные режимы умеют справляться с каждой оппозицией. Они полностью уничтожают даже какую-то потенциальную возможность борьбы с ними. Так что после их прихода к власти уже трудно что-либо сделать. Но то, что остаётся в этом режиме уже после поражения гуманного демократического общества – это возможность сохранить ещё какие-то остатки человечности и воспоминания о том, что было. Чтобы потом, когда эти режимы рухнут, можно было построить посттоталитарное общество. Эти режимы ведь всегда в конце концов разрушаются. У тоталитарных режимов есть тяга к смерти, к самоуничтожению. Рано или поздно они разваливаются и тогда на руинах, которые они оставляют, надо строить посттоталитарное общество, вдохновленное дототалитарным прошлым незаражённым тоталитарными миазмами. И что же делает Степун после того, как ему уже нельзя было больше преподавать? Он пишет свои воспоминания, – это, во-первых, попытка переосмысления того, почему мы потеряли этот как бы рай. А во-вторых, мы знаем, что это было чем-то вроде завещания для будущего. Это очень важно для людей, которые не могут стать преемниками той культуры, которая была до того, как страна попала в эту тоталитарную пропасть. Значит, нужны какие-то ещё свидетельства, документы, какие-то доказательства того, что существовало до этого. И вот Степун делает это, также, между прочим, как и Клемперер[1]  и другие, которые помнили, вспоминали что было до того - до прихода тоталитарных режимов к власти. Остаётся только думать и переосмыслять. И вот, когда после 1945 года появляется новый шанс, Степун снова начинает преподавать и пытается объяснить произошедшее. Он обращается снова к обоим обществам, потому что он всё-таки был и немцем, и русским.

 

Е. Ш. – Степун покинул ещё ленинскую Россию, потом, когда к власти пришёл Сталин, его отношение к режиму, как-то изменилось?

 

Л. Л. – Нет, я здесь считаю, что Степун видел преемственность, конечно, ленинской и сталинской эпохи. Хотя в своих воспоминаниях он тоже видит какое-то различие между ленинским и сталинским адом или между этими двумя кошмарными обществами. Если в ленинской России ещё существовали какие-то возможности духовного развития, то в сталинской системе о них и мечтать нельзя было. Тут были уничтожены последние какие-то искорки и очаги свободы. Он видел этот кошмар сталинского ада. Степун, между прочим, никогда не поддавался так называемым «патриотическим»  соблазнам, хотя он очень любил и Россию русскую культуру. Но этому соблазну, жертвой которого стал Бердяев, – смотреть на сталинскую Россию положительно из-за того, что русский народ победил нацизм, как бы смешивать народ со сталинизмом – он никогда не поддавался, никогда этого не делал. Также, как и Федотов, как и многие другие эмигрантские мыслители, которые никогда не подвергались этому соблазну – реабилитировать режим, победивший нацизм. Они восхищались народом, который смог победить Третий рейх, но никогда не прощали Сталину или сталинизму того, как этот режим поступал с русским народом.

 

Е. Ш. –  Какова судьба научного наследия Степуна?

 

Л. Л. – У Степуна было мало учеников. И главное, что он оставил, - это, конечно, свои работы. И я думаю, что характерным для его судьбы является то, что его забывают, а потом постоянно заново открывают. Это то, что можно проследить в Германии, где он при жизни пользовался невероятным успехом, был очень популярен. И потом его как бы забыли. Так как действительно было мало преемников, которые бы продолжили его идеи, его духовный путь. Но его всё время заново открывают потому, что между Германией и Россией существует судьбоносная связь: с одной стороны, – они были жертвами и виновниками двух тоталитарных экспериментов, а с другой стороны, – постоянно друг на друга смотрели. И их судьбы переплетаются всегда, когда появляются какие-то кризисные эпохи, как сейчас, например, когда Россия снова становится страной, которую трудно понять. Когда режим Путина приводит сейчас к тому, что Россия как бы покидает Европу, как это происходило уже после большевистской революции, всегда стоит снова обратиться к Степуну и поучиться у него, как надо себя вести тогда, когда русская духовность всё больше и больше начинает себя проявлять вне России, когда эмигранты спасают какую-то преемственность, которая для России необходима потому, что Россия всё-таки не может покинуть Европу. Это не Степун, а когда-то Федотов сказал, что вытеснить Россию в Азию невозможно, даже тогда, если это попытаются сделать сами россияне. Это значит, Россия остаётся Европой. И вот, надо опять думать об этом: почему снова начинается вот этот виток истории, когда между Россией и Европой мы видим новую фазу противостояния? И благодаря Степуну можно, по крайней мере, попытаться не потерять надежду, что Россия не покинет Европу.

 

Е. Ш. – Он пытался сохранить этот пласт культуры, которую он вывез с собой, он пытался его объяснить, он пытался его трансформировать в какой-то духовный опыт, которым он делился со своим окружением, и Вы говорите, что в данный момент определённый слой в России тоже пытается сохранить эту связь. Означает ли это, что Степун является примером именно для этого слоя в нынешней уходящей в какое-то другое направление России?

 

Л. Л. – Да. Я думаю так потому, что при большевиках Россия, конечно, теряла связь со своим прошлым. Оставались, однако, писатели. Это было спасением для русской культуры, что писателей-классиков всё-таки не запрещали, однако многих философов запретили. Лишь во время перестройки эмигранты-философы посмертно вернулись в Россию. Это всё-таки было счастьем для русской культуры, что всё то, что было в течении семидесяти лет сделано, стало снова достоянием русской культуры. И казалось бы, что этих двух Россий, этих двух культур или двух ипостасей в русской культуре больше не существует.

Этот период был также и возвращением Степуна на родину, – только тогда он вернулся. Во многом, конечно, благодаря Владимиру Кантору, который проделал невероятную работу по возвращению Степуна и его творческого наследия в Россию.

– Но сейчас начинается этот новый виток истории, когда достояние русских европейцев снова кажется чем-то невостребованным. Но не только в России, но и на Западе. Потому что на Западе этого достояния тоже не знают. В Германии знают Степуна и Бердяева но, не знают стольких замечательных мыслителей: не знают Федотова, не знают Вышеславцева, не знают Булгакова, не знают Струве и так далее. Я думаю, что этот заряд, созданный в начале XX века, этот синтез между православной духовностью и западной научностью должен был создать в России новый этап её европеизации. И это развитие было приостановлено насильственным путём. То есть это не было какое-то увядание, какой-то декаданс, какое-то исчезновение творческой силы, нет. Этот процесс был приостановлен насильственным путём. Я думаю, что вот этот заряд должен ещё как-то быть переосмыслен и от этих творческих импульсов можно ещё очень многого ожидать и для России, и для Запада. Потому, что это была замечательная эпоха! Я сказал бы так: существуют такие времена в истории, когда в кратчайший момент, в кратчайшие периоды создаётся новая культурная парадигма. Это как бы почти беспримерное сгущение талантов и гениальности.  Такое происходило, конечно, в Древней Греции в эпоху Перикла, в Италии в эпоху Ренессанса, в Германии в эпоху Романтики, но это произошло также и в России во время «Серебряного века». Я думаю, что эти эпохи не исчезают, они остаются где-то. Конечно, остаются книги, остаются скульптуры, картины, музыкальные произведения. Всё это остаётся, и это всегда надо заново открывать. Я думаю, что это будет когда-то снова востребовано. И не только в России.

 

Е. Ш. – В чём же актуальность мыслей Степуна для Германии?

 

Л. Л. – Я думаю, что Германии Степун тоже ещё очень многое может открыть. Потому что Степун пытался познакомить Германию с наследием вот этого «Серебряного века» – русского духовного ренессанса  – и это ему никак не удавалось. Он десятилетиями пытался убедить издателей, – всё-таки его очень хорошо знали и уважали, – издать работы Франка в Германии. Он неустанно повторял: «Это самый выдающийся русский философ XX века!». Безуспешно. Не понимали того, до какой степени Франк важен для Германии. То же самое с Федотовым, – он умолял немецких издателей (он же писал в разных очень влиятельных тогда интеллектуальных журналах – „Merkur“, „Hochland“): «Переводите Федотова!» Один единственный раз ему это удалось: журнал „Merkur“ опубликовал статью Федотова о свободе. Так что я думаю, что Германия знает как-бы вершину айсберга, но айсберга вообще не знает. И, может быть, тогда ещё не пришло время для того, чтобы немецкая культура углубилась в своеобразие и наследие русских мыслителей первой половины ХХ века, которые для Германии могли бы открыть совершенно новые горизонты. Потому что такие мыслители, как Франк, Федотов, Вышеславцев и, конечно, Степун, – были свидетелями кризиса как русской, так и западной культуры. Они были свидетелями беспримерного падения Европы, «Des Unterganges des Abendlandes»[7]. Но не только des Abendlandes, des Morgenlandes тоже. Они знали обе эти катастрофы изнутри, а немцы знают только одну катастрофу. Конечно, переосмысление нацистского прошлого в Германии очень удачно прошло, но надо учитывать опыт и другого тоталитарного искушения, который с германским тесно связан. Почему в стране Достоевского, Толстого, Гоголя и Пушкина мог появиться Ленин, мог появиться Сталин? Почему в стране Бетховена, Гёте и Шиллера мог появиться Гитлер? Значит, здесь как бы тайна, которую надо пытаться все время заново понять. Надо углубиться одновременно в обе эти катастрофы, так как большевизм и нацизм просто нельзя объяснить один без другого. Так что я думаю, что эти русские мыслители понявшие и одну, и другую катастрофу, могли бы ещё очень многое объяснит немцам. Степуна, конечно, читают, но и забывают. Так что я думаю, что его ренессанс когда-то тоже ещё наступит, но тогда не только его одного, а всей плеяды мыслителей, которые были ему очень близки.

​

Е. Ш. – Помимо того, что он свои мысли излагал очень чётко и мог их донести до немецкой публики лучше, чем, например, Франк, он был ещё коммуникатором  – он обращал внимание на других одарённых философов и не был ревнив; он признавал величину чужого таланта и пытался помочь передать это знание дальше, не испытывая при этом ревности.

 

Л. Л. – Он был замечательным редактором также потому, что редактируя  «Современные записки» он как бы охотился за талантами. Для него это было очень важно. Он открыл Федотова. В 1926 году Федотов, который позже эмигрировал, чем Степун и Бердяев, под фамилией Богданов опубликовал замечательную статью «Трагедия интеллигенции», и Степун это сразу же заметил. - «Какой это замечательный мыслитель. Откуда он появился?» - Так он открыл Федотова для «Современных записок». Так что он был, с одной стороны, очень интересным мыслителем, но, с другой стороны, Вы полностью правы, он не испытывал ревности к другим оригинальным авторам, пытался их также как-то популяризировать.

 

Е. Ш. – Этот человек не испытывал ревность, пытался помочь другим, но ему всё-таки больше повезло чем другим, - у него была протекция, которую он, конечно же, оправдал. Можно сказать, что этот человек, пережив многие кризисы, создал какую-то свою определённую этику, своё определённое поведение, то есть сохранил в себе, несмотря на тяжёлые фазы в жизни, этические принципы, представления и, может быть, даже развил что-то своё?

 

Л. Л. – Я думаю, что это программа журнала «Новый град», который он создавал вместе с Федотовым и Бунаковым-Фондаминским. Это и есть та программа, на которой он пытался построить новое общество и которой он оставался верен до конца. Он не переставал верить в социальную справедливость – это было для него очень важно. Он был своего рода демократическим социалистом. Но для него эта социальная проблема всегда была связана с христианским наследием. То есть это и была программа «Нового града»: спасти демократию при помощи её укоренения в христианской традиции. И вот это и есть как бы его этическое завещание: не отказываться полностью от своих корней. Гуманные, этические, социальные ценности связаны для него с преемственностью, с ветхо- и новозаветными традициями.

Кроме того, хочу подчеркнуть, что Степун может служить образцом, для всех, кто пытается быть мостом между разными культурами. 

 

Подпись Леонид Люкс

 

Интервью проводила Евгения Штейнберг

Айхштетт, 17.03.2015

 

Опубл. в журнале «Форум новейшей восточноевропейской истории и культуры» (1/2015). Печатается с некоторыми изменениями.

 

[1]     Виктор Клемперер (1881-1960) – немецкий филолог, писатель и журналист, исследователь особой роли языка в формировании психологии тоталитарного общества в нацистской Германии.

[1]     Семён Франк (1877 – 1950) русский философ и религиозный мыслитель.

[2]      Николай Бердяев (1874 – 1948) русский религиозный и политический философ.

[3]      Сергей Булгаков (1871 -1944) русский философ и богослов, православный священник.

[4]      Пётр Стуве (1870 – 1944) - общественный политический деятель, экономист, историк, философ.

[5]      Дмитрий Мережковский (1865 -1941) – русский писатель, литературный критик, философ,    общественный деятель.

[6]     „Современные записки“ (1920-1940) общественно-политический и литературный журнал, издавался общественными деятелями русской эмиграции в Париже.

[7]    Книга О. Шпенглера «Закат Европы» попала в Советскую Россию через О.А. Шор (литературный псевдоним О. Дешарт), друга Вячеслава Иванова и Фёдора Степуна.